Россия    в  глобальном  кризисе

В цикле статей «У края финансовой бездны» я обозначил причины и некоторые механизмы глобального кризиса, но предпочел не касаться вплотную ситуации, сложившейся в России. По нескольким причинам. Во-первых, писать о том, что дела плохи и пойдут в скором времени еще хуже, в период, когда назревала банковская паника, значило нагнетать ситуацию.

Во-вторых, необходимо было посмотреть на меры, предпринимаемые правительством России, направленные на преодоление тех трудностей, с которыми столкнулась наша страна. В-третьих, необходимо было понять, намерено ли правительство увидеть и признать свои ошибки и менять стратегию национального развития, или оно собирается и дальше настаивать на своих заблуждениях. Сегодня имеет смысл подвести итоги первой фазы экономического кризиса в России.
Начать, однако, снова следует с предыстории.

Краткая предыстория.

Проблемы российской экономики уходят своими корнями в тот же период ХХ века, что и проблемы экономики американской – в 70-е годы, когда экономика тогда еще СССР стала накапливать в себе структурные диспропорции. Эти диспропорции были связаны с тем, что значительная часть ресурсов государства тратилась вне контекста социального экономического развития: на гонку вооружений, финансирование глобальной сферы влияния СССР и спонсирование различных режимов, декларирующих приверженность «социалистическому выбору»; на инфраструктурные проекты, которые, возможно, и были оправданы с точки зрения безопасности в период ядерной угрозы, но не были оправданы с точки зрения социальной и экономической необходимости. Помимо этого, весь возглавляемый СССР советский блок уперся в 70-е годы в естественные ограничения экономического роста, связанные с естественным ограничением роста демографической базы и рынка сбыта конечной продукции. Рост производительности труда в рамках существовавших тогда научно-технических возможностей, требовал постоянного углубления разделения труда и развития более глубокой специализации. Такое развитие не может продолжаться бесконечно в ситуации, когда демографические ресурсы не растут адекватными темпами, потому что в пределе этот рост приводит к тому, что каждую узкоспециализированную отрасль народного хозяйства обслуживает один-единственный узкоспециализированный промышленный гигант, часто являющийся градообразующим предприятием. До определенного времени СССР, в котором не было требований к свободной конкуренции и в котором все взаимодействие между отраслями обеспечивалось государственным планированием, и решал эту проблему путем укрупнения специализированных производств, в рамках которых сосредотачивались ресурсы целых отраслей. За счет достаточно эффективного укрупнения предприятий и регионального разделения труда СССР и советский блок не только выдерживал конкуренцию с превосходящим советский блок по объему рынка сбыта западным блоком, но и до начала 70-х годов лидировал по темпам экономического роста.

Однако уже в 70-е годы ресурс роста, связанный с укрупнением промышленных предприятий и региональным разделением труда был исчерпан. Перед советским руководством встал выбор – либо форсировать силовое расширение советского блока, чтобы нарастить рынок сбыта и демографическую базу, с риском ввязаться в глобальную ядерную войну, либо выйти на западные рынки сбыта мирным путем. В 70-е годы, в период первого «нефтяного шока», единственный западный рынок, который был полностью открыт для СССР – это рынок углеводородов. Оценив сложившуюся конъюнктуру, руководство СССР выбрало второй путь, начав политику «разрядки» – именно в этот период времени было заключено соглашение по ПРО (1972 год) и начал наращиваться объем экспорта углеводородов в страны Западной Европы. Цены на углеводороды были высокими, нефтедоллары рекой текли в казну, и их хватало для финансирования советской сферы влияния, однако такой путь не решил внутренних проблем советского блока, которые продолжали усугубляться. Дело в том, что такая структура экспорта не способствовала развитию отраслей, генерирующих высокую добавленную стоимость, а, напротив, позволяла развивать такие отрасли Западной Европе. Деньги, получаемые от экспорта углеводородов, тратились, в том числе, на закупку на Западе высокотехнологичного оборудования, что обусловило технологическое отставание СССР по ряду отраслей притом, что доминирование в сфере ВПК сохранялось. Кроме того, процесс укрупнения производств в СССР и связанный с ним процесс урбанизации продолжался, что привело к демографическому обескровливанию села, и к началу 80-х годов СССР превратился в импортера сельскохозяйственной продукции. Эти три проблемы – зависимость от рынка сбыта сырья, зависимость от импорта оборудования и зависимость от импорта продовольствия, стали острыми уже к началу 80-х, и привели СССР к банкротству и распаду вследствие резкого изменения конъюнктуры на глобальном рынке нефти, случившимся во второй половине 80-х.

Детали процессов, происходящих тогда в США, описаны в первой части цикла статей «У края финансовой бездны», здесь же стоит отметить, что «холодная война» в своей последней фазе была борьбой полностью обескровленных экономик обеих сверхдержав, «битвой скелетов над пропастью». Вопреки сложившемуся и культивируемому неолиберальной мифологией мнению о победе в этой войне «свободного Запада» над «тоталитарным СССР», в этой войне вообще не было победителей, был лишь очевидный проигравший – СССР, и неочевидный – США. Впрочем, в самой Америке некоторое время после распада СССР часто раздавались здравые голоса, говорящие о том, что в холодной войне, в конечном итоге, победили не США, а Германия и Япония, кстати – главные кредиторы СССР. На мой взгляд, это тоже – спорное утверждение, если посмотреть на те серьезные экономические проблемы, с которыми столкнулась Япония в конце 80-х и Германия несколько позже, хотя общеевропейский проект, безусловно, дал в свое время значительный импульс немецкой экономике. Моя точка зрения на вопрос о том, кто победил в «холодной войне», следующая: в «холодной войне» победил транснациональный посткапитализм – новая форма организации глобального финансового капитала, в которой определяющую роль играет не кредит, а различные права заимствования. Эта форма зародилась в США с легкой руки Гринспена в конце 80-х, и на протяжении последующих 20 лет подчинила себе всю мировую экономику, утвердив свою извращенную логику бесконечного экспоненциального экономического роста, основанного на экспоненциальном росте потребления в долг, и создав под эту логику философию и мифологию неолиберализма. Следуя этой логике и руководствуясь фальшивыми социальными ценностями, «золотой миллиард» 20 лет проедал свое собственное будущее. И суть тут не в том, что наделанные за это время долги можно, при желании, продать, списать или просто простить всем тем, кому должен, – это формальная сторона вопроса, которую сегодня пытается решить Америка. Суть в том, что значительная часть т.н. «развитых экономик» была создана и развивалась в течение всего этого времени только для обслуживания и поддержания постоянно растущего избыточного потребления. Потребление, однако, тоже не может расти бесконечно, потому что оно точно так же, как и производство, привязано к демографической базе и к ее физиологическим потребностям, которые невозможно раздувать до бесконечности. Обслуживающие зажравшегося потребителя отрасли, начав стагнировать, превратились из локомотивов роста в балласт, который невозможно безболезненно сбросить, и потянули за собой все остальное, в первую очередь – обеспечивающий их функционирование финансовый сектор. Первой еще в начале 2000-х лопнула отрасль информационных технологий, сегодня пришел черед ипотеки, что будет следующим? Вероятнее всего – рынок кредитных карт, который является основой стимулирования потребительского спроса.

И Россия и США унаследовали после окончания «холодной войны» серьезнейшие экономические проблемы, связанные со структурой их экономик, «заточенных» под глобальное противостояние. В России эти проблемы были усугублены еще и распадом региональных связей, следствием которого стало падение производства примерно на 40% за период с распада СССР в 1991 до дефолта 1998 года, после которого в России начался ощутимый промышленный рост. В России это были все те же проблемы, что и в СССР – зависимость от рынка сбыта сырья и импорта, и эти же проблемы остаются актуальными для России до сих пор, являясь главными причинами разразившегося у нас в стране экономического кризиса. В США проблемами были и остаются гипертрофированный ВПК и потребитель, живущий в неоплатный долг. В России после болезненной ломки 90-х годов часть диспропорций удалось устранить, в США же все это время диспропорции экономики только росли, и росли они не только в США, но и во всех странах, которые оказались в зависимости от американского рынка сбыта.

Фундаментальная причина экономического кризиса в России.

Таким образом, проблемы экономики России, как, кстати, и экономики любой другой страны, не впавшей в маразм бесконечного долгового существования, качественно отличаются от проблем экономики США. Россия сегодня столкнулась с очень острым, но, тем не менее, банальным кризисом перепроизводства, связанным со сворачиванием традиционных иностранных рынков сбыта отечественной продукции, и лишь во вторую очередь наши экономические проблемы сегодня связаны с параличом международного рынка кредитования. Проблемы России – это типичные проблемы капиталистической экономики эпохи модерн, усугубленные местным экономическим идиотизмом, о котором я скажу пару слов ниже. США же сегодня столкнулись с неизбежной необходимостью сворачивания значительной части экономики, которая, как я выразился чуть выше, перестала быть локомотивом роста и превратилась в балласт. Эта часть экономики была занята не в модернистской индустрии производства промышленных и потребительских товаров, а в постмодернистской индустрии производства долгов и основанных на них вторичных финансовых инструментах.

Фундаментальная причина экономического кризиса в России – это не холодные финансовые ветра, подувшие еще в конце лета прошлого года из США. В рамках той глобалистской парадигмы развития, которой с упорством, достойным лучшего применения, придерживалось в последние годы российское правительство, это до некоторой степени верная точка зрения, но это – только часть правды. Так что Медведев, говоря о том, что «США всех подставили», лукавил, сам, возможно, того не желая. В любом случае, не надо было подставляться. Кризис ликвидности – действительно глобальный, но в России, наконец-то, честно признали очевидное, которое пытались отрицать еще в начале осени, но которое отрицать уже никак невозможно. В России финансовый кризис перерос в масштабный экономический кризис, и этот экономический кризис имеет свою российскую специфику, связанную с конкретной структурой экономики. Фундаментальной причиной кризиса в России являются неисправленные до сих пор и зафиксированные сложившейся международной системой разделения труда структурные диспропорции и слабости российской экономики. В прочих модернистских экономиках корень проблем тот же: Германия, Китай, Япония и страны ЮВА страдают сегодня главным образом от сворачивания рынков сбыта конечной продукции, а не по причине недееспособности собственных кредитно-финансовых систем. Страны «третьего мира» страдает от сворачивания рынков сбыта сырья. Все эти причины в корне отличаются от причины экономического кризиса в США, в которых суть кризиса в том, экономика уже не в состоянии больше производить необходимое для своего поддержания количество долгов и, превращая их в капитал, спекулировать ими в глобальном масштабе.

Итак, финансовый кризис, действительно, мировой, но экономический кризис различен по своей природе в разных странах. Для того чтобы совершенно ясно понять суть различия, надо совершенно ясно понять суть отличий модернизма от постмодернизма. Когда высокопоставленные члены правительства России утверждали, что «в России кризиса нет», они, вопреки очевидности, отчасти были правы. Они были правы в том, что в России нет того кризиса, который есть в США. Однако по причине того, что Россия достаточно глубоко интегрирована в мировую экономику, и в большей степени, по причине того, в какой именно форме она умудрилась в нее интегрироваться, экономический кризис в России, конечно, не мог не разразиться. Но природа кризиса в России иная, чем в США, и реагировать на кризисные явления в российской экономики надо качественно иными мерами. Увы, пока что не видно, чтобы это отчетливо понимало правительство России, в особенности – его финансовый и экономический блоки.

Модернизм и постмодернизм.

Согласно Марксу, либеральная капиталистическая экономика всегда приводит к кризисам перепроизводства на внутреннем рынке сбыта в силу того, что значительная часть денег достаточно бесконтрольно изымается из оборота, обслуживающего социально-значимые сектора экономики, присваивается управленческим правящим классом и расходуется, грубо говоря, на роскошь, на излишества его потребления. В терминологии Маркса, буржуазия присваивает себе добавленную стоимость. Как следствие, относительные доходы трудящегося населения уменьшаются со временем, что при сохранении объема монетарной базы экономики приводит к падению платежеспособного спроса и сжатию рынка сбыта товаров народного потребления. Именно это противоречие между трудом и капиталом приводит к структурным диспропорциям модернистской экономики, которые могут устраняться по-разному. Самый простой и прямолинейный способ – это сжечь лишний металл и горючее в империалистической войне за расширение рынков сбыта. Более гуманный способ – ввести социал-демократические элементы в общественное устройство и взять под контроль рост доходов управленческого класса, – например, в Норвегии есть закон, согласно которому никто, даже руководитель предприятия, не должен получать зарплату более чем в пять раз превосходящую зарплату самого низкооплачиваемого работника, и все доходы облагаются подоходным налогом по прогрессирующей ставке. Более радикальный способ – перейти к социалистическому общественному устройству, преимущественно основанному на государственном планировании. Все эти способы, разумеется, имеют как свои плюсы, так и свои минусы, и ни один из них не решает проблему классовых противоречий окончательно. И социалистический строй – в том числе, потому что социалистический строй подменяет национально-буржуазную олигархию лишенной самоидентичности бюрократией. Как показал исторический опыт позднего СССР, такая бюрократия вообще не мотивирована хоть сколько-нибудь эффективно управлять. Этот феномен слабости социалистического устройства, кстати, был предсказан Троцким еще во времена начала правления Сталина за 50 лет до кризиса и распада СССР и подробно описан в его работе «Преданная революция: Куда идет СССР?» (см. главу 9).

Карл Маркс, который создал теорию классовой борьбы (что характерно – примерно в тоже время, в которое Чарльз Дарвин развил свою теорию борьбы за выживание биологических видов, что указывает на общее направление теоретического мышления того времени) выделял два основных общественных класса, разделяя общество по отношению этих классов к введенной им же в теорию добавленной стоимости. Он поделил общество на тех, кто присваивает добавленную стоимость, и тех, у кого они ее забирают, и достаточно правдоподобно описал на основании этой модели социальные противоречия капитализма своего времени. Выход из этих противоречий он видел в том, чтобы монополизировать право на добавленную стоимость в руках государства, чтобы оно распределяло его равномерно между всеми членами социума. На практике это, как и предсказывал Троцкий, привело к монополизации распоряжения добавленной стоимостью в руках бюрократии. Поскольку бюрократия в рамках планового государственного хозяйствования формируется не на конкурентной основе, она обречена на то, чтобы самоорганизоваться на семейно-клановой основе, что, в конечном итоге, приводит к падению компетентности управления, краху системы и уничтожению монополии бюрократии с возвратом к конкурентному рынку.

Теория Маркса, несмотря на то, что имеет неплохое практическое применение, остающееся актуальным до сих пор, имеет, тем не менее, один не очевидный сразу логический изъян – она не учитывает фактор времени. Суть в том, что добавленная стоимость, которая определяется как разница между себестоимостью и ценой продажи, не является объективным экономическим феноменом, потому что она не существует в каждый конкретный момент времени. Это очень важно понимать, потому что это понимание сразу многое расставляет по своим местам. Любой объективный феномен может считаться таковым, если есть момент времени, в котором он существует. Если такого момента времени нет, а есть некоторый период формирования явления, то это уже не феномен, это – некий процесс. Все издержки, накручиваемые на продукцию, начиная с того момента, как сырье для ее изготовления извлечено из недр, и заканчивая тем моментом, когда чек на эту продукцию пробит в кассе торгового центра, формируются во времени. Каждый элементарный шаг, и соответствующая цена, заплаченная за этот шаг – это реальность. Но сам процесс формирования добавленной стоимости – это процесс, существующий в реальности на протяжении некоторого периода времени, часто достаточного для того, чтобы за этот период времени непредсказуемо изменилась рыночная конъюнктура. А раз в этом процессе есть фактор непредсказуемости, сам процесс является вероятностным и создает спрос на управление связанными с ним вероятностями, то есть, в экономической терминологии, на управление рисками. Пока не пробит последний чек, добавленная стоимость существует лишь как нечто, аналогичное функции состояния элементарной частицы в квантовой механике.

Когда производственные цепочки относительно просты и глубина разделения труда сравнительно невелика, рассматриваемые вероятности не играют большой роли, и возможные отклонения от запланированной нормы прибыли могут быть скомпенсированы внутренними резервами бизнеса. Это – вариант известного Марксу классического капитализма, который относится к посткапитализму так же, как классическая детерминистическая физика времен Маркса к квантовой механике, окончательно оформленной в 40-е годы ХХ века. Однако в современных условиях, особенно – в высокотехнологичных отраслях, флуктуации процесса формирования добавленной стоимости могут быть весьма значительными. По мере развития научно-технического прогресса, роста производительности труда и глубины разделения труда растут и издержки на страхование сложных производственных и финансовых цепочек, и однажды наступает такой момент, когда дальнейший рост добавленной стоимости, связанный с усложнением технологий и производства, перестает перекрывать рост этих издержек. Начиная с этого момента дальнейший научно-технический прогресс перестает при всех прочих неизменных условиях быть экономически оправданным.

С начала 80-х годов все большая и большая часть добавленной стоимости (в понимании Маркса) в «развитых странах» начинает создаваться не как прибыли бизнеса, а как страховые премии, чему активно способствовало становление практически нерегулируемого рынка вторичных финансовых инструментов, стимулированное в США в конце 80-х. Увеличения доли финансовых издержек приводит к необходимости сокращать все прочие издержки, в первую очередь – издержки на оплату труда, причем этот процесс уже невозможно скорректировать социальной политикой, направленной на ограничение доходов управляющего бизнесами класса, потому что правительство либерального капиталистического государства не управляет рисками – оно может выполнять только фискальные функции. Однако сокращение издержек на оплату труда неизбежно приведет к сжатию потребительского рынка и кризису перепроизводства, поэтому у экономик, достигших паритета эффективности производства и рисков, остается один единственный выход сохранить рентабельность промышленности, не субсидируя ее напрямую. Этот единственный выход – начинать кредитовать потребление, то есть субсидировать спрос. Экономики, которые переходят к стимулированию своего экономического роста путем субсидирования спроса, и есть постмодернистские экономики. Размер этого субсидирования сегодня в США можно оценить по объему рынка кредитных карт, который составляет что-то около $5 триллионов, и это, заметьте, не долгосрочные ипотечные долги, которые можно сравнительно легко реструктурировать, – хотя и этого сделать не удалось, – а рынок моментальной ликвидности. Исходя из объема ВВП США в 2007 году примерно в $13.8 триллионов, этот рынок составляет ни много, ни мало 35…40% ВВП США.

Другой вариант выхода из ловушки удорожания финансовых издержек – начать отдавать процесс производства на аутсортинг, в отсталые в научно-техническом отношении страны с низкооплачиваемой рабочей силой, обеспечивая при этом с помощью международных финансовых механизмов возврат на свои потребительские рынки произведенных в этих странах товаров. Однако этот вариант работает в долгосрочной исторической перспективе только в том случае, если экономика, становящаяся «экспортером индустриализации», сама постоянно совершенствуется в этом процессе – иначе наступит момент, когда ей больше нечего будет предложить «третьему миру». Но эта экономика уже не может совершенствоваться в этом процессе, потому что потенциал нормального развития ее индустриального общества уже исчерпан. Все, что она может себе позволить – это вывезти часть производств с относительно низкой добавленной стоимостью, оставив у себя более высокотехнологичные производства, и стимулировать спрос высокотехнологичной продукции. Именно этим путем и шли США, но этот путь неизбежно приводит в демографический тупик ограничений рынка сбыта и финансовый тупик ограничений эффективности производства.

Резюмируя сказанное выше, сконцентрируемся на качественных отличиях постмодернизма от модернизма. В экономике модерн движущей силой является интеллект менеджера и инженера, и ее развитие возможно тогда, когда основные инвестиции направлены именно на развитие интеллекта и производства, а также – на повышение квалификации трудовых ресурсов. В образование, научные исследования, в реальный сектор экономики. Соответственно, экономика модернистского типа, несмотря на все возможные уродливые феномены, порождаемые научно-техническим прогрессом, все же ведет человека и общество, фигурально выражаясь, «через тернии – к звездам». В постмодернистской экономике движущей силой является желудок потребителя, и ее развитие возможно тогда, когда основные инвестиции направлены, фигурально выражаясь, на улучшение его пищеварения. Соответственно, экономика постмодернистского типа ведет человека… как бы так выразится по-литературнее? Ну, туда, где можно облегчить от пищи (часто – плохо переваренной) набитый до отказа желудок. Разумеется, эту аллегорию надо понимать в широком смысле слова «пища» – при определенных условиях и голова человека перестает быть головой, и становится подобием пищеварительной системы, выдавая вместо мыслей соответствующий продукт на интеллектуальном уровне.

Самое интересное, что экономика первого типа естественным образом переходит в экономику второго типа при той форме экономических отношений, основанных на свободном ценообразовании и нерегулируемом рынке, которая сегодня осуществлена в глобальной экономике. Переломным моментом, начиная с которого началось это преобразование, для индустриально-развитого западного человечества были 70-е годы, и самым показательным свидетельством этого, на мой взгляд, является то, что именно к началу 70-х годов фундаментальная физическая наука зашла в тупик, оказавшись не в состоянии развивать далее теоретические достижения первой половины ХХ века. С тех пор прорывы были только в прикладных областях, и не было создано ни одной непротиворечивой работоспособной фундаментальной физической теории. Я вижу здесь прямую причинно-следственную связь, которая основана не столько на том, что, начиная с этого момента, возник дефицит инвестиций в фундаментальные исследования, а качество среднего образования в «развитых странах» (в первую очередь – в США) начало снижаться, сколько на том, что неуловимо изменилась система ценностей индустриального общества, система приоритетов его развития. В это время угасла Великая Мечта, рожденная еще в Эпоху Возрождения, направленная на познание Природы, а в последствие – на покорение глубин Космоса, вера в безграничность возможностей человеческого разума, а затем начала угасать вера и в сам разум.

Здесь, однако, очень важно понимать ту истину, что вся цивилизация не может перейти в постмодерн подобно тому, как вся цивилизация может перейти в модерн и переходит в него – этот процесс в масштабах всего человечества еще не завершен. Переход от доиндустриального общества к индустриальному может быть глобальным по той простой причине, что он делает экономически-оправданным процесс урбанизации. Научно-технический прогресс резко поднял производительность сельского хозяйства, без чего был бы невозможен отток большей части населения индустриального мира в города. Феномен же постмодернизма ни коим образом не связан с увеличением производительности труда, он, как раз, связан с совершенно обратным процессом – с торможением роста производительности труда в силу экономической неэффективности дальнейшего усложнения производств в существующих сегодня условиях непредсказуемого и слаборегулируемого глобального рынка.

Раз все человечество целиком не может перейти в постмодерн, значит, нынешний кризис можно рассматривать и как кризис, связанный с противоречиями между экономиками, перешедшими в постмодерн, – самые крупные из них – США и Великобритания, – и модернистскими экономиками, – старыми и новыми. Первые отдали вторым на аутсортинг производство, а вторые отдали первым управление и кредитование, которое, в силу роста финансовых издержек, становилось все более и более затратным. Эту затратность до некоторой степени пытались скомпенсировать постоянным удешевлением кредитных ресурсов, практиковавшимся с легкой руки Гринспена, что привело только к тому, что управление рисками стало еще хуже и безответственнее. Парадокс глобализации в том, что глобализация в принципе неосуществима, если ее понимать как установление какой-то одной экономический и социально-политической модели для всех наций и государств. Глобализация это, скорее, ширма, за которой происходит перераспределение доходов в пользу постмодернистских экономик, которые становятся перекредитованными, в то время как те экономики, которые им эти доходы предоставляют, становятся недоинвестированными. Развивающийся сегодня кризис будет длиться до тех пор, пока это противоречие глобализации не будет устранено и пока не сложится более эффективная система международных экономических связей. По всей видимости, в этом процессе стихийной гармонизации глобальной экономики постмодернизм, суть которого – деградирующий модерн, умрет, и постмодернистским экономикам вновь придется возвращаться в подзабытую уже реальность модерна.

С каким экономическим багажом Россия подошла к кризису?

Разобравшись с экономическими аспектами модернизма и постмодернизма и немного пофилософствовав, вернемся теперь к ситуации в России и зададимся вопросом, является ли Россия модернистской или постмодернистской экономикой? Мой ответ таков: Россия, это модернистская экономика, которая под воздействием постмодернистских неолиберальных экономических парадигм, принятых на вооружение приближенными к власти российскими экономистами и значительной частью экспертного сообщества, вступила шесть лет тому назад на путь деиндустриализации. Подчеркиваю, не на путь постмодернизма, а на путь деиндустриализации. Когда произошел этот неприятный поворот?

Вся история постсоветской России может быть разделена на несколько коротких, но сильно отличающихся друг от друга по содержанию исторических этапов.

Первый этап – гайдаровский. Правительство Гайдара унаследовало после распада СССР экономику, в которой деньги, фактически, перестали играть свою функцию из-за галопирующей инфляции и хронического дефицита потребительских товаров, которые никто за деньги уже не хотел продавать. Произведя отпуск цен и жестко ограничив монетарную базу, Гайдар добился на очень короткий период времени стабилизации обменного курса рубля, который даже стал в первые месяцы его правления снижаться по отношению к доллару. В отсутствии эффективных механизмов кредитования (которые еще надо было создавать) эти крайне жесткие меры привели к тому, что промышленность и сельское хозяйство остались без оборотных средств и встали. Порвались региональные связи, рублевое пространство, которое предполагалось сохранить в рамках СНГ, стало разрушаться. Под давлением парламента ЦБ РФ с апреля 92-го начал масштабную эмиссию, которая привела к гиперинфляции и долларизации экономики России в течение последующих двух лет.

Второй этап – это этап внешнего управления МВФ, которое осуществлялось в интересах кредиторов Парижского Клуба и США. Характерным явлением для этого этапа было внедрение традиционных для МВФ монетарных мер стабилизации национальной валюты через жесткое ограничение монетарной базы с привязкой ее к кредитам МВФ, при открытии внутреннего рынка для импорта и тотальной приватизации. Главным следствием такой политики было то, что вся эмиссия национальных денег жестко привязывалась к притоку валюты в страну, и вся экономика ставилась в полную зависимость от американской кредитно-финансовой системы. Следствием рассматриваемого второго этапа постсоветской истории России было то, что реально обеспеченными оборотными средствами оказались только экспортно-ориентированные отрасли, все остальные были обречены на отмирание. Часть из них, все же выжила, потому что России, которая, несмотря на свое тяжелое положение, оставалась ядерной державой, не удалось тогда навязать выполнение всех правил так называемого «Вашингтонского Консенсуса». Этот этап длился до дефолта 98-го года.

После дефолта 98-го года, когда экономические гангстеры МВФ были, наконец-то, вышвырнуты из страны, экономический спад, спровоцированный распадом старых хозяйственных связей и политикой МВФ, направленной на разрушение российской экономики, сменился экономическим ростом, и наступил третий этап – этап нормального экономического роста динамичной индустриальной капиталистической экономики. Реально этот рост продолжался четыре года – с 98-го по 2002 год, пока на посту председателя ЦБ был Геращенко, досрочно отправленный в 2002 году в отставку. Этот рост был обеспечен тем, что ЦБ снабжал выжившую после дефолта 98-го банковскую систему кредитами по низкой реальной ставке, что позволило запустить законсервированную еще с начала 90-х промышленность, которая, кстати, оказалась весьма себе конкурентоспособной. Весь этот рост обеспечивался за счет того, финансовые издержки и издержки, связанные с внутренним рынком, были в то время относительно низки. Они были относительно низки, потому что национальная валюта была относительно дешева, а процентные ставки – относительно низкими.

В течение 2002 года в России произошла смена руководства кредитно-финансового блока страны. В декабре 2002 года Кудрин был избран председателем Национального банковского совета при Банке России, а с 9 марта 2004 года указом президента России назначен министром финансов. Игнатьев занял пост председателя ЦБ в марте 2002 года. Обеих этих деятелей из команды Чубайса в кругах консервативных аналитиков и экономистов иначе как «архитекторами дефолта» не называют (в память о той роли, которую они сыграли в формировании экономической политики, приведшей к дефолту 98-го, на которой я тут не стану останавливаться). На волне роста нефтяных цен эти либерально-монетаристские деятели занялись своим привычным делом – стали зажимать рублевую кредитную массу под предлогом борьбы с инфляцией. Как следствие, реальный рост прекратился, рубль стал дорожать, реальные ставки поползли вверх, и уровень рублевого кредитования российской промышленности начал снижаться, потому что рублевые кредиты стали непомерно дорогими относительно импортных. Эта ситуация на рынке кредитования вынудила российские банки и предприятия обращаться за займами к иностранным банкам и вновь втянуло нашу экономику в долговую кабалу к иностранным кредиторам, из которой мы выползли к середине 2000-х годов, выплатив большую часть суверенного долга. Денежная эмиссия в России, как и в 90-е годы, стала проводиться не под кредитование промышленности, а под поступающую в страну валюту. В условиях сырьевого бума на глобальном рынке это привело к бурному развитию финансового сектора и надуванию фондового рынка, капитализация которого к концу 2007 года превысила 100% ВВП. Стоит отметить, что похожая ситуация в 1929-м году сложилась в США, где фондовый рынок тоже надули свыше 100% ВВП, и где обвал фондового рынка, аналогичный сентябрьскому обвалу российского фондового рынка, привел к Великой Депрессии, – острому кризису перепроизводства, аналог которого сегодня начался и у нас. Наш кризис, как я уже отмечал в комментариях в своем блоге, это почти что калька с Великой Депрессии, потому что наш кризис – это не кризис постмодернистской экономики, связанный с тем, что зажравшийся потребитель на способен расплатиться по своим долгам. Наш кризис – это классический экономический кризис индустриально-развитого государства, усугубленный безграмотной экономической политикой и значительными структурными дисбалансами экономики.

Ситуация в России усугубляется тем, что в отличие от США в указанный исторический период, российский фондовый рынок был раздут не на собственные кредитные ресурсы, а на иностранные займы. Хуже того, иностранные банки, придя на российский рынок, развернули кредитование потребительского спроса, кредитуя, таким образом, промышленное развитие своих родных экономик. Российские банки, получившие доступ к дешевым кредитным ресурсам Запада после полной либерализации валютного режима в 2006 году, последовали в русле этой политики. Внутренние рублевые кредитные ресурсы не развивались, как не развивались и связанные с ними внутренние рублевые страховые ресурсы. Все это привело в условиях открытого (в преддверии вступления в ВТО, слава богу – не состоявшегося) внутреннего рынка к лавинообразному росту импорта и торможению развития всех отраслей российской промышленности, ориентированных на внутренний рынок.

Денежный оборот в России в рассматриваемый период времени выглядел, по сути, точно так же, как, и в 90-е годы, с той лишь разницей, что в 90-е годы у страны был дефицит платежного баланса, а в рассматриваемый период – профицит. Если вы думаете, что в этом заключается какая-то большая разница, я сейчас развею ваши заблуждения. В 90-е годы займы МВФ поступали в экономику России, прокручивались в ней, и снова уходили на Запад, оставляя России долги, которые Россия должна была обслуживать, платя дань международным ростовщикам. В период господства либералов-монетаристов второго срока Путина займы от иностранных банков приходили в Россию, скупались за рубли на валютной бирже и прокручивались в российской экономике в виде массы рублей, ставших в этот период времени просто деривативами на поставку бивалютной корзины. Российским предприятиям оставлялись корпоративные долги в валюте, а выкупленная у них валюта выводилась ЦБ и Минфином в резервы, помещенные в низкодоходные инвалютные активы. Если абстрагироваться от конкретных деталей трансакций между российской банковской системой и иностранными банками, получается, что российские банки и предприятия занимали под более высокие проценты валюту, необходимую для их развития там же, где Минфин и ЦБ хранили свои резервы. Вводя эту валюту в страну, банки и предприятия вновь продавали ее за рубли, и эта валюта снова попадала в резервные фонды, и вновь выводилась из страны. Разница между процентными ставками по корпоративным займам наших банков и предприятий и более низкими процентными ставками, под которые Минфин и ЦБ размещали свои выводимые из страны резервы, вновь, как и в 90-е годы, составляла дань международным ростовщикам. И в чем разница? Ни в чем принципиальном, на самом деле. Точно так же, как и в 90-е годы, под этот оборот валюты приходилось выпускать рублевую денежную массу, которая не несла на себе никакой реальной экономической нагрузки, потому что не была обеспечена реальными трансакциями на внутреннем рынке промышленных или потребительских товаров. Как следствие, эта рублевая масса порождала инфляцию, борьбой с которой, кстати, была мотивирована вся эта денежная политика.

Финансовые власти страны утверждали, что стерилизуют лишнюю денежную массу, потому что российская экономика не в состоянии ее переварить, но задайте себе вопрос: как тогда экономика страны оказалась в состоянии переварить иностранных кредитов, набранных на сумму, почти равную объему резервов? И не просто переварить, а довольно бездарно проесть, не обновив толком ни парк оборудования, ни основные фонды? Какой смысл, изымая из оборота считавшийся лишним капитал сохранять либеральный валютный режим? Причем либеральный режим даже не столько для реальной торговли, сколько для спекулятивного капитала?

Не вдаваясь в конкретные детали, которые только еще больше омрачат картину состояния российской экономики сегодняшнего дня, можно сказать, что за последние шесть лет мы, продавая сырье, купили кучу американских долгов и американскую инфляцию, нарастив фиктивный ВВП, исчисляемый в долларах, и долларовые же резервы. Объем этих резервов дает сегодня основание многим недалеким людям утверждать, что к нынешнему кризису мы оказались подготовленными лучше, чем к кризису 98-го года. Приведенные ниже графики, построенные по открытым данным ЦБ, должны развеять заблуждения этих людей.

Первый график говорит об устойчивости банковской системы перед возможной паникой вкладчиков, то есть о способности избежать коллапса из-за невозможности платить по текущим обязательствам. График показывает, что еще накануне 2008 года показатель резервы/депозиты достиг исторических минимумов, уйдя гораздо ниже критических уровней дефолта 98-го года. Так что не стоит удивляться тому, что национального банковского краха недавно удалось избежать лишь чудом, при помощи резкого ослабления норм резервирования – мощнейшего кредитного допинга, вколотого банковской системе в сентябре месяце, и лихорадочной накачке банков государственными деньгами, однако реальную устойчивость банковской системы это, разумеется, не улучшило. Правда, нет худа без добра – в коей-то веки ЦБ стал играть в экономике ту роль, которую доложен играть согласно конституции России, – он, наконец-то, начал ее рефинансировать. Второй график является индикатором валютных рисков, так как показывает, в какой степени обязательства в валюте обеспечены валютными же активами. Здесь наблюдается аналогичная мрачная картина – уже в 2007 году риски стали такими же, как в 98-м. Это означает, что если рубль по той или иной причине резко девальвируется, а сегодня он – девальвируется, то это будет катастрофой для многих банков, потому что у них не будет хватать рублевой ликвидности для оплаты своих валютных обязательств.

Спросите себя, как могло случиться так, что экономика богатейшей, динамично развивавшейся до 2002-го года индустриально-развитой страны, при потрясающе благоприятной внешней конъюнктуре, сохранявшейся до середины этого года, в течение всего шести лет докатилась до самого худшего за весь постсоветский период состояния? Если вы сами для себя ясно ответите на этот вопрос, вам станет ясно, что надо сегодня делать, чтобы выйти из кризиса.

Ответ на этот вопрос неоднозначен, и хотя сегодня просто списать все на Минфин и ЦБ, и я, кстати, полагаю, что их в самом ближайшем будущем еще сделают стрелочниками, ответ, как и суть проблем, лежит глубже.

Продолжение следует.

avanturist

Сегодня в 20:14:16

Гуру: 6965 Мировая экономика   Регистрация: 07 Июнь 2007 Сообщений: 6626 Этикет: 897 Администратор

Цитата: Tim от Сегодня в 19:56:23 Дмитрий Голубовский в своей статье "Россия в глобальном кризисе" показывает, что Россия пришла к кризису с экономикой и банковской системой в не самом лучшем состоянии: ......... "Второй график является индикатором валютных рисков, так как показывает, в какой степени обязательства в валюте обеспечены валютными же активами. Здесь наблюдается аналогичная мрачная картина – уже в 2007 году риски стали такими же, как в 98-м. Это означает, что если рубль по той или иной причине резко девальвируется, а сегодня он – девальвируется, то это будет катастрофой для многих банков, потому что у них не будет хватать рублевой ликвидности для оплаты своих валютных обязательств." И ведь что интересно. Этот товарищ ТОЛЬКО ЧТО наблюдал, как правительство и ЦБРФ эту проблему АБСОЛЮТНО ОЖИДАЕМО и ОКОНЧАТЕЛЬНО отменили, просто предоставив банкам доступ к активам ЗВР по программе рублевого рефинансирования. Но он упорно продолжает долбиться в уже несуществующую стену с причитательными девальвационно-банко-крахо-всем-дефолто хазинизмами.  Топик: Мировая экономика и экономическая теория